2) Да, это стихи.

I. Смерть.
Я иду один по улице узкой и разбитой, пытаясь слушать шепот красных кирпичных стен, дома, их черные, изжаренные солнцем крыши, гул шагов безумной толпы марионеток, бегущих по свежим следам сами за собой. Капкан ими возлюбленных пыток закрывается, как пасть дикого зверя, пережевывая кости и мышцы. И весь этот сладкий необратимый плен, наполненный человеческим мясом и собачьим дерьмом, разит болезнями и прокисшим молоком так сильно, что я еле сдерживаю тошноту; перебинтованные конечности систем мною ненавистных, но в тоже время никак не обратимых, лежат, укутанные едким дымом пылающих нагроможденных в кучу тел погибших в этой бойне партизан, и трупы их настолько отвратительны, что даже крысы не рискуют приближаться ближе, чем за километр, к ним; переворот, измена в этом королевстве, как бы не была желанна чернью вроде нас с тобой, недопустима теми, кто радуется, словно празднику, гниенью, это монарху смерти, и безропотно преклоняет колени перед ним; запах разложенья самой жизни, доносимый ветром из-за стен замка, колыбели грязи и распутного порока, доносит до ноздрей моих исполненные роком мысли, что если буду я когда-нибудь не в силах принять мученья удела прокаженных, то пропадет само желание и силы идти вперед. Идти, идти, до крови стаптывая ноги, бледные, босые, замерзшие до кости, исчерченные темно-синими ровными полосами. Вены – вот мои дороги! Тело – вот мой город! Не бойся заблудиться, шагай вперед, до цели, глубже, к его центру. Там замок из черного гранита высится, устремившись к тучам шпилем. Возле стен его в ожиданье передоза, сидит, уткнувшись в оголенные колени носом, старый джанки. Смотри ему в лицо! Ты видишь, он смеется, подставляя зловонному ветру свои сухие губы. СМОТРИ! Ты видишь, как сквозь зубы рычит он, словно избитый палкой пес, и безмолвно проклинает сосредоточенье высоток, острых, словно иглы, воткнутых в почву, их же породившую, точно в неподвижный труп. Она, Земля, в попытке сбросить этот груз, извивается, как шлюха, и дрожит всем телом. Я так же весь дрожу от холода и боли; я так ее люблю. И Землю, и плачь ее, и силу непомерную, но все же я уверен, что никогда себя простить за это не смогу. И вот, я беру под руку джанки и теперь уже на поводу, как пса, его веду. Я ВИЖУ в нем то, чего он сам в себе не видит, праздную извращенную красоту, довольный лай собаки, что настигла кошку в подворотне и пошлым чавканьем жует ее. Он, в своем уродливом похмелье опухшим ртом хрипит мне: «Еще, еще портвейна!». А я, не в силах скрыть намокший взгляд, молчу, столь дерзко и жестоко, смотрю ему в заплывшие глаза, и мысленно ответить мне прошу: «Скажи, старик, любишь ли меня, иль только те стихи, что от безысходности пишу?». А он молчит, в безумье вывалил язык наружу, громко дышит и ногтями плиты под собой скребет. И я знаю, что если он умрет, я так же сдохну, без него я не смогу. Ведь вместе с ним, одними на двоих легкими, зловонием, как кислородом, от безысходности дышу.

II. Бессмертие.
Я сидел с людьми меня незнавшими, окруженный их разительными взглядами; они смотрели на одежду, как дареному коню на зубы, оценивали, смеялись. Когда ели, то выпячивали челюсть голодную вперед в надежде хапнуть как можно больше выпаренного мяса, а звук их чавканья надменного старались выдать за церковное святое пение. И я клянусь, что готов был провалиться глубоко под землю от безумного стыда и осознания того, что я другой, совершенно не такой, каким бы все они хотели меня видеть; и доселе моя мечта была в одном – НИ-КОГ-ДА не уподобляться их хотению, нарочно выглядеть как жирный сноб. Но что говорят мне стены этого злачного заведения? Они смеются мне в лицо, шипят на уши, как Байронские Змеи, что в Эдеме соблазнили Еву - я такой же, как они, эти ненавистные мне виновники упадка и безвременного сна поэзии. Они смеются и показывают пальцами на тех, кто хоть чуточку смелее, хотя и сами стараются выглядеть немного сумасшедшими борцами за искусство. Но это не оно, и я клянусь и землей и небом, что ведет все это не к непорочному зачатию, но к искусственному оплодотворению и необратимому пришествию еще более циничных и лицемерных гениев, готовых пасть за свою веру, что глаголет им пластиковые истины супермаркетов и походов в церковь по воскресеньям. Искупи вину, пожертвуй мелочь в фонд помощи бедным детям! Но я кричу в ответ на это: «Считать богатство в деньгах могут только те, кто никогда не был осмеян за их хриплое, походящее на чавканье, пение!». И лучше я буду нем и глух навеки от рождения, чем так же как они, наслаждаться вкусом выпаренного мяса.
ДУША ПОЭТА ЖАЖДЕТ СЖЕЧЬ И СНОВА ВЫСТРОИТЬ ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ, И ТОЛЬКО ЕСЛИ ОН ГОТОВ ПРИНЯТЬ РАСПЯТИЕ И КОРОНАЦИЮ ТЕРНОВОГО ВЕНЦА, ТОЛЬКО ПОСЛЕ ЭТОГО Я СМОГУ В НЕГО УВЕРОВАТЬ И ГРОМКО, БЕЗ СТРАХА БЫТЬ ОСМЕЯННЫМ, В ЗЕМЛЮ ВТАПТЫВАТЬ ЕГО СЛОВА.
БЕССМЕРТИЕ – ЭТО КОГДА ТЫ ГРОМЧЕ ВСЕХ ПОЕШЬ ГИМН СОПРОТИВЛЕНИЯ, СМОТРЯ В ГОТОВЫЕ ПЛЕВАТЬСЯ СМЕРТЬЮ ПАСТИ РУЖЕЙ НА МАССОМ РАССТРЕЛЕ.

III. Кастрация.
Когда идешь опьяненный алкоголем или под амфетамином, то невольно замечаешь мелочи, из которых состоит пейзаж. И слово «хуй», написанное краской на двери подъезда, приобретает оттенок откровения. Может в Соборе Парижской Богоматери Гюго преклонял во вдохновении колени не перед страшным во своей божественности изреченьем «Рок», а перед низким и презренным, отчасти сатанинским половым хуем. И правда, что может быть ужасней и извращенней поколения, что в незнанье и неведенье своем, взахлеб читает прекрасное творенье признанного гения, и даже представления не имеет о чем оно. Как неосмотрительно и дерзко со стороны его плутать тропами символизма, все время отвечать вопросом на вопрос; говорить «тьма», подразумевая яркий свет, срывая глотку кричать «да!», всей душой своей пытаясь сказать «нет». Как посмел он обмануть вас, ненавистники мышленья? Вам кроме хлеба, зрелищ и не нужно ничего! А он все со своим «хуем», облаченным в платье невинной красоты, безмолвно, уголками губ, со страниц своих требует каких-то изменений от толпы, что отвергает их всем своим коллективным существом. Ха-ха, а я, в своем болезненном рвении, только и мечтаю, мечтаю об одном – что если тебе уж так ненавистен орган, породивший жизнь, так отрежь его одним движением, смелее! Обруби конца, перекрой нам, любителям хуев и пезд, тобою ненавистный кислород. Кастрируй себя, лиши свое возлюбленное тело самой возможности испытывать грязное и пошлое, как ты считаешь, вожделение. Убей в утробе человечества саму возможность к возрождению свободы слова и мечты. И ответь мне на вопрос: «В чем суть саморазрушения? В той красоте, что вижу я, иль в том неестественном стремлении к кастрации, что жаждешь ты?».