* Я иду один по улице узкой и разбитой,
пытаясь слушать шепот красных кирпичных стен,
дома, их черные, изжаренные солнцем крыши,
что надгробьем стали для понятья «либертен».
Облака представляют собой седые вспышки,
то самое первобытное безумное племя.
Капкан ими возлюбленных пыток
закрывается, как пасть дикого красного зверя,
пережевывая кости и мышцы.
Я смотрю на все это, как на картины,
изрезанные в клочья штыками ружейными.
Растерзанные, несутся по ветру на север
зародыши мертвые нового мира,
все те обещанья двадцатого века.
Отцы великой мировой революции!
Трибуны разобраны толпой оголтелой,
теперь ими стали холодные склепы,
где вас снимают на память потомки.
Спите спокойно!
Все, что им нужно – мертвое тело,
нафталиновый памятник ушедшей эпохи,
несколько фраз для детей-современников,
страницы в учебнике, но не ваши идеи.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
К этому ли души буйные стремились?
Ради этого ли смерть свою встретили?
*
Проходя мимо палатки с солдатскими касками
где-то в районе станции Тверская,
я заметил меряющего шапку-ушанку
молодого парня.
«Иностранец», подумалось сразу.
Кому еще взбредет в голову такая забава?
В метельное воскресенье,
стоять, руки, как плети, свесив,
посреди красного кургана,
и щурясь, смотреть в отражение
свое в зеркале, как на старую фотографию.
Почему-то, мне стало интересно,
и я решил подойти поближе.
Поздороваться, так сказать,
но не тут-то было!
Он резко, по-солдатски, ко мне обернулся,
выпрямился по стойке смирно.
Звезда алая на шапке сверкнула,
в глазах разинула пасть голодная ярость.
Снежным песком в лицо мне вьюга швырнула!
И тут я почувствовал всю его старость.
Он заржал, как мощный боевой конь,
достал из кармана черную ржавую Астру,
приставил к вискам, прокричал, вопрощая:
«За что ты, сука, меня на конвейер пускаешь?».
Я испугался, признаюсь, но как же иначе!
Он выстрелил в голову, тишину взрывая.
Бомжи за заднем фоне хрипло зарыдали,
как будто этот выстрел намного большее значил
чем все, что было до этого сказано раньше.
*
Итак, прогулка становится признаньем
всех правительств и богов
в их полнейшей несостоятельности
удерживать равновесие основ,
законодательств и священных мер.
Смотрите, люди!
перебинтованные конечности систем
нами тайно ненавистных,
лежат, укутанные едким дымом
пылающих нагроможденных в кучу тел.
Пройдемте, ближе, господа, посмотрим.
Кого там только нет!
За весь фривольно многоликий двадцатый век
Накопилось столько разлагающихся лиц,
Что в пору бы устраивать рейтинг массовых убийц!
О щедрейший на гуманность двадцатый век!
Скажи, скажи мне, кто средь этих туш вонючих –
Человек?
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
И так моя прогулка становится признаньем
вам, безликие актеры кровожадных пьес.
*
Я помню каждый из этих постылых вечеров, когда
окрыленный моей кислородной разряженностью,
я топтал бульвары города хлюпающей комбинацией
своих дырявых промокших носков.
Блуждая между барами, старался не обращать внимания
на их булькающий посудомоечными средствами утробный рев,
плавно вытекающий из небритых буржуазных ртов
на высокие стулья женской липкой влагой где-то на Тверской.
Мысли скользили по карманам, отскакивая от скомканных десяток,
заботливо спрятанных в самое мое нутро.
Материальное состояние сужалось до размеров
стопки деревянного по вкусу виски,
обжигающего гланды и вяжущего рот.
И все таки я выбрал проездной.
Уже полностью онемелыми ступнями,
плывя сквозь острый впивающийся в затылок дождь,
по губчатому асфальту я поспешил к почти потерянному на ночь
теплому дружелюбному метро.
С паучьей грацией запрыгнуло оно на город,
от востока до запада раскинув мохнатые, полые,
как спелый бамбук, лапы,
наполненные под завязку гулкой пустотой.
Спустившись по толстой кишке эскалатора,
я, перейдя на рысь, ворвался в отправляющийся
спасительный последний вагон,
и тут же, потеряв координацию,
влип в как-будто снятое с лошади жесткое седло.
Завидуя пропащести и неторопливости героиновых джанки,
Я усмехнулся, закрыл глаза, и нарочито громко произнес:
"Я ненавижу вас за то, что все вы давно сошли с дороги,
а у меня одно лишь направление - дом".
Девушка напротив, прыщая и запредельно страшная,
фыркнув мне в лицо, вышла на следующей станции,
на прощанье крикнув через плечо:
"Урод!".
*
Вены – вот мои дороги! Тело – вот мой город!
Не бойся заблудиться, шагай вперед, до цели,
глубже, к его центру.
Вены – вот мои дороги! Тело – вот мой город!
Там замок из черного гранита высится,
устремившись к тучам шпилем.
Вены – вот мои дороги! Тело – вот мой город!
Возле стен его в ожиданье передоза,
сидит, уткнувшись в оголенные колени носом,
старый джанки.
Смотри ему в лицо!
Ты видишь, он смеется, подставляя ветру свои сухие губы!
СМОТРИ! Ты видишь, как сквозь зубы рычит он,
словно избитый палкой пес,
и безмолвно проклинает сосредоточенье высоток,
острых, словно иглы, воткнутых в почву,
их же породившую,
точно в опухший хладный труп.
Она, Земля, в попытке сбросить этот груз,
извивается, как шлюха, и дрожит всем телом.
Вены – вот мои дороги! Тело – вот мой город!
я беру под руку джанки и на поводу, как пса, его веду.
Я ВИЖУ в нем то, чего он сам в себе не видит,
праздную извращенную красоту,
довольный лай собаки, что настигла кошку в подворотне
и пошлым чавканьем жует ее.
Он, в своем уродливом похмелье опухшим ртом хрипит мне:
«Еще, еще портвейна!».
А я, не в силах скрыть намокший взгляд,
молчу, столь дерзко и жестоко,
смотрю ему в заплывшие глаза, и мысленно ответить мне прошу:
«Скажи, старик, любишь ли меня,
иль только те стихи, что от безысходности пишу?».
А он молчит, в безумье вывалил язык наружу,
громко дышит и ногтями плиты под собой скребет.
И я знаю, что если он умрет, я так же сдохну, без него я не смогу.
Ведь вместе с ним, одними легкими,
от безысходности дышу.
